Добавить в избранное


Рекомендуем:

Анонсы
  • Лиза Гуревич (Тейф) >>>
  • Сон лицеиста >>>
  • ПОЭТЫ И ШАХМАТИСТЫ >>>
  • САЯНО-ШУШЕНСКИЕ СИМПТОМЫ >>>
  • Песенка Израильских Пенсионеров >>>





Все записи и отзывы


Случайный выбор
  • С Леонидом Менакером И ...  >>>
  • Дине Ф - ой  >>>
  • На шахматную тему   >>>

Анонсы:

Анонсы
  • Лиза Гуревич (Тейф) >>>
  • CROATIA >>>
  • Халфин Леонид Александрович (1932 – 1998) >>>
  • На корабле, плывущем по реке Лицзян >>>
  • Эстония - Россия >>>





На Путиловском заводе запороли конуса...

Автор оригинала:
Герман Гуревич

 

 

Это начало, может быть, еще дореволюционной частушки. Следующие две строчки:
... Мастер бегает по цеху,
    Рвет на жопе волоса.
Я как раз побегал мастером в цехе Кировского (бывшего Путиловского) завода в Ленинграде (теперь опять Санкт-Петербург).
В марте 1957-го 9 молодых инженеров (специальность - турбиностроение) после окончании Политехнического института пришли на Кировский завод. Отдел Кадров четверых направил в турбинное КБ, а пятерых - в цех. Эти пятеро, все были чистокровные евреи. Как я потом убедился, в конструкторском бюро евреев и без нас хватало. Майю Берлин определили в технологический отдел цеха, а Кантор, Гутман, Берлин и Гуревич пошли помощниками мастеров на разные участки.

Я, пожалуй, меньше других подходил к роли «командира производства». В 23 года выглядел школьником. Типичный еврейский мальчик: нос, очки, тощий - 62 килограмма при росте 170 см. Со своей внешностью я как-то мирился - слава Богу, никто на мой счёт не заблуждался, и случайных антисемитских откровений выслушивать не приходилось, не то, что моей сестре, в которой не все распознавали еврейку. Что же касается прямых выпадов, то три года регулярных занятий спортом (хотя бы и легкой атлетикой, а не боксом) позволяли чувствовать себя достаточно уверенно. Отвечал, используя неформальную лексику. Большей частью уличных «хулиганов» останавливала неожиданность: «Во, гогочка дает..». На моё счастье в ударных словах не было буквы «р».

Картавил я сильно, и очень страдал от этого. Комплексы жуткие развились. Любое обращение к малознакомому человеку требовало волевых усилий. А в цехе - неизбежные контакты с технологами, с рабочими, со стропалями, с ОТК. Мученье!
Впрочем, с рабочим классом отношения наладились быстро. В первые же дни я подтвердил свое высшее образование: по линейным размерам на чертеже с помощью карманной логарифмической линейки определил угол установки суппорта для проточки конуса. (Не запороли!). И сам догадался, как многоопытные слесаря обманывали контролёров из ОТК при «керосиновой пробе» - проверке качества заливки подшипников. Ну а после внутрицеховых соревнований по штанге (в цехе тыщи полторы народу) со мной стали здороваться рабочие и с других участков. Судья-общественник, проводивший соревнования, разрешил мне вместо жима выполнять рывок. И я вырвал 65 кг, технично, с «разножкой». А крепкие на вид мужики, впервые подойдя к штанге, с трудом выжимали 45 - 50 кг. Сам судья выжал 100 кг. Но рывок эффектнее.

Вот с непосредственным начальством взаимной симпатии мы не испытывали. По разным причинам. Начальник участка Юров, коммунист, антисемит и пьяница, однажды не сдержался: «Да таких, как ты, я во время войны своими руками...» Через пару лет он повесился в приступе белой горячки.
Старший мастер Гульков, беспартийный и порядочный, дело знал. Но тоже мимо рта не проносил. У него, оказалось, было высшее образование. Сам бы я об этом не догадался. Просветил меня токарь Костя Прусаков: «Кончил Гульков до войны Промышленную Академию, это он сейчас обрусел». Именно так выразился Костя, человек, вообще-то, не безграмотный: Апулея не только читал, но и товарищам по работе пересказывал. Своими словами.

Мастер Димка Алёшин закончил Брянский Политехнический. Лет 28-и здоровенный бугай, килограммов на 90. Пьяница и уже кандидат партии, с подходящими наклонностями. Например, выписывал рабочим премии из «фонда мастера» тем, кто с ним делился. Ещё он из ящичка в конторке мастеров крал наряды на выполненную работу (из них складывался заработок сдельщиков) и таким способом улучшал показатели участка. Я был другого воспитания (любимая книга - «Три мушкетёра»), и в малолюдную вторую смену у нас чуть не дошло до драки. Но Димка во-время сообразил, что при любом исходе неприятностей у него будет побольше, чем у меня... А тогда я решил, что он испугался, вспомнив соревнования по штанге.

Проявлений антисемитизма со стороны рабочих я не замечал, и лично ко мне, вчерашнему студенту, относились вполне доброжелательно. Видели - перед начальством не заискиваю. И байки их слушаю с открытым ртом. Некнижная история и негазетная современность естественно дополняли друг друга.
Один из моих просветителей - дядя Лёша. Так его все звали. Токарь-наладчик 8-го разряда. Пришел на завод еще до революции. Какое-то время и в красногвардейцах отслужил. Всё помнил и обо всём имел свое мнение.

Тогда в 1957-ом в Ленинград зачастили вожди: Ворошилов, Хрущев... И непременно на Кировский завод. Как же иначе: Петроград - колыбель революции, а кировцы-краснопутиловцы - передовой отряд рабочего класса. Заявляется очередной вождь на завод - значит, работу бросай (а большинство - на сдельщине), иди на «многотысячный» митинг. Дядя Лёша не ходил. А кому-то лестно было: сам Председатель Президиума, сам Генеральный Секретарь перед ними распинается, планами делится, поддержки просит... Возвращаются в цех, обсуждают, что да как:
- Зря, дядя Лёша, ты не пошёл…
- Да хули я там не видел? Вот Путилов на завод приезжал, работягам бочку вина выкатывали. А вам мозги ебут всухую...
Мужики понимают, действительно, всухую, но признаваться в этом обидно, и начинают они дяде Лёше противоречить. А у того на каждый их заход свой аргумент неотразимый. Наконец, кто-то из молодых, которые уже с десятилеткой, вспомнил про 8-часовой рабочий день, а при Путилове, мол, по 12 часов вкалывали. С этим дядя Лёша вроде как соглашается:
- Да, - говорит, - начинали работать в 6 утра, а в 8 перерыв на завтрак - час, потом на обед - 2 часа. Домой ходили, а не в эту столовку сраную. А праздники?! Сейчас: 1 Мая и
7 ноября - по два дня, Новый Год, Конституция - и весь хуй. А раньше: на Пасху неделю гуляли, на Рождество - неделю... И ещё, оказывается, были праздники.
И про цены тогдашние дядя Лёша вспомнил. Ну прямо райскую жизнь рисует... Тормознул его Иван Николаевич, суровый такой мужчина, лет 50-ти:
- Дядя Лёша, а какого хера ты, красный гусар, в 17-ом году шашкой махал?
И бывший красногвардеец только руками разводит - кто знал, как оно обернётся...
Также и личную жизнь дядя Лёша наперёд не планировал. Смолоду работал, пил, с девками гулял. Жениться не собирался. Да брательники последней напоили его и в стельку пьяного обкрутили. С тех пор дядя Лёша жил с женой. Ну и, по молодости лет, при случае тёщу натягивал.

Всю войну дядя Лёша проработал на заводе, а жена эвакуировалась. Блокаду он вспоминал так:
- Жил я тогда с Тонькой, продавщицей в булочной, что на проспекте Огородникова. Не голодал. А в 44-ом жена из эвакуации заявилась. Прихожу с завода, а у баб разборка идёт. Увидели меня, прекратили сражение, спрашивают, с кем я жить буду? Я, - говорю, - сейчас уйду, а вы сами решайте. Вернулся через пару часов: Тоньки нет, жена осталась.
В общественной жизни дядя Лёша не участвовал. А она, как и положено, била ключом: соцсоревнование, личные обязательства, «почины», которые повсеместно подхватывались. Один из них развивался на моих глазах и вошёл в историю как «почин Логинова - Зайченко».
Фрезеровщику 6-го разряда Саше Логинову было лет 30. Скромный парень, в техникуме вечернем учился. И роль «зачинателя» исполнял безропотно. Даже по радио выступал, рассказывал о своём почине. На следующий день в цехе Иван Николаевич, тоже фрезеровщик 6-го разряда, спрашивал:
- Саша, слушал я тебя вчера и не понял, что же ты такого предложил?
- Подъябываешь? - реагировал «зачинатель», понятное дело, не пускаясь в объяснения. Не то место.
Саша Логинов работал хорошо, Иван Николаевич, может быть, даже лучше. А был на участке ещё один фрезеровщик 6-го разряда - Смирнов. Его изделия не хотелось в руки брать - грязно работал. Но орден Ленина имел, за многолетний труд. Почему - он? Одни считали, потому что партийный (из рабочих - единственный на участке) и пьёт с парторгом цеха, другие говорили, что он внештатный сотрудник, и чин называли - майор. Я не верил. И напрасно. Как-то в ночную смену Смирнов, будучи под хмельком, сам показал мне красную книжечку. Чтобы похвастаться? Или чтобы я его, пьяного, не отстранил от работы? А мне-то что до того, какое задание выполнял майор КГБ в цеху, где продукция - турбины для военных кораблей.
Не думаю, что занимался он вынюхиванием крамолы. В 1957-ом диссидентство ещё не проявилось. Политические разговоры между рабочими были редки. А самая популярная тема - выпивка. Где, с кем, что и сколько, ну и о последствиях. Разнообразия особого в рассказах этих не было, но слушали всегда с неослабным интересом. По-видимому, имел место некий физиологически-психологи-ческий эффект как бы соучастия. Живи Зигмунд Фрейд в России, психоанализ его получил бы в своё основание ещё один краеугольный камень.

Как-то, когда главная тема иссякла до окончания перекура (или обеденного перерыва), один из собеседников вспомнил: «А вот евреи не пьют». Не знаю, как в других местах, но в нашем цехе подобные антисемитские выпады отражались мгновенно и напрочь одним только аргументом: «А Миша Точильников?!». Еврей - и по паспорту, и по физиономии, он на спор проделывал такой номер: без помощи рук брал зубами поллитру водки и, запрокинув голову, выпивал её до донышка, то есть до горлышка. Цехового технолога Мишу Точильникова очень уважали.
Такие популярные в узком или широком кругу личности, может быть, больше всего мешали государственной антисемитской политике. В Ленинграде 50-ых первое место я бы отдал Левину-Когану, полузащитнику «Зенита». С другой фамилией играл бы он в сборной. Техничный футболист был, надёжный, успевал и в защите, и в атаке. Болельщики на трибунах (преимущественно «простой» народ, рабочие) так выражали свои чувства: «Ну, прямо два еврея на поле!»
Утёсов, Райкин, Бернес тоже пользовались всенародной любовью, но как евреев их не воспринимали. А уж насчёт Левина с Коганом никто не заблуждался.

Не знаю, насколько правомерно такое сопоставление. Признавая превосходство Миши Точильникова, «рабочий класс» не проявлял, да и не испытывал к нему зависти или неприязни; а в НИИ, где я работал в 70-е годы, некоторых «интеллигентов» сильно задевало, когда их коллега, еврей, судил о российской истории не по романам Пикуля, а по им неизвестным Карамзину или Соловьёву.
Однако, вернёмся на Кировский завод и в 1957 год. В сентябре я перешёл из цеха в СКБ (Специальное Конструкторское Бюро). Приняли меня по рекомендации однокурсника, который за полгода сумел там показать, как нас хорошо учили в институте.
Начальник СКБ Александр Хрисанфович Старостенко у местных антисемитов числился тайным евреем. Видимо потому, что с момента создания СКБ в 1945 году, да и потом, в самые погромные времена евреев на работу брал. Ну и вообще был порядочным человеком. Уже на моих глазах стал лауреатом Ленинской премии, в компании с одним из своих Главных Конструкторов Вульфом Эльевичем Бергом и начальником расчётного отдела Георгием Семёновичем Тер-Акопянцем. В этот отдел меня и взяли, в сектор прочности.

А в секторе тепловых расчетов, оказалось, уже полтора года работает моя знакомая Маринка Карпова. Она училась курсом старше, по той же специальности. На правах старослужащей Марина вводила новичка в курс общественной и личной жизни отдела:
- Георгий Семёнович - холостяк, ему 45 лет; мой на- чальник - Яков Ильич, кличка - Гнус; твой начальник Розенберг - член партбюро всего СКБ и очень строгий, мы с Ниной (подруга ещё с института) его боимся; Клара Дыскина и Жора Шницер - математики, учились вместе в Университете, неженатые, а ей уже 29; их начальник Борис Иванович - самый умный и самый хитрый; Толя Абрикосов - политехник, этой весной пришел, с физмеха, (и переходя на шёпот) он - антисемит. Недавно в обед к нам с Ниной подсел, так, поболтать. «Отдел, - говорит, - у нас неплохой, только евреев много». Нина ему посоветовала: «Ты это Вульфу Эльевичу расскажи». Теперь он к нам не подходит.
Толя, такой тихий, интеллигентный, похож на молодого Шостаковича. Я стал его защищать:
- Это он так, для поддержания беседы. Настоящий антисемит, Марина, на твой счёт ошибиться не может... Носик у Марины очень заметный и с горбинкой. А девичья фамилия - Гибель. Когда вышла замуж, остряки на курсе именовали её не иначе как Гибель-Карпова. А Нина Масленникова до пятого курса носила фамилию Шварц... Да, неудачно Толя выступил. Но потом от него ни разу ничего такого не слышали.
Впрочем, я с ним общался мало. А потянулся, несмотря на заметную разницу в возрасте, к Жоре и Кларе. У Клары была хорошая фигура, несколько вызывающая манера поведения и острый язык. Первая леди в отделе. Я к ней обращался на вы и по имени-отчеству. Меня же все звали по имени. При этом начальники, от Берга до Розенберга, говорили мне - вы, а остальные, и Клара в том числе, - ты.

Моё неравнодушие она, конечно, замечала, и это, видимо, ей казалось забавным - уж очень я несолидно выглядел. И никаких усилий, чтобы казаться серьёзнее, не прилагал. Это в цеху я напрягался. А тут - как-то на спор с трёх шагов разбега перепрыгнул через тумбочку, высотой метр двадцать. В другой раз водрузил на ту же тумбочку стул вместе с Мариной, читавшей в обеденный перерыв журнал.
С Кларой поначалу дистанция сохранялась. Но однажды она не удержалась на уровне и сказанула, не помню по какому поводу, что-то насчёт моей «щенячей резвости». А через пару часов нашла на своем рабочем столе такое вот послание:
Кларе Иосифовне
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
В досадной близости к начальству,
Под взглядом пристальным твоим
Я растерял свое нахальство
И стал совсем-совсем иным.
Я робок, как юнец в постели,
Я - как щенок среди волчиц,
Внутри как будто уголь тлеет,
Все чувства спят и плоть молчит.
Но будет день, я знаю верно,
Пожаром вспыхнут угольки,
И я облаю Розенберга,
И на тебе пор-р-рву чулки!
А дальше, в прозе - извинение за поэтическую вольность, обращение на «ты»...

Прочитала. Второй раз прочитала. Подняла глаза. Я почувствовал, что краснею. Но взгляда не отвёл. Она погрозила мне, но не воспитательским пальчиком, а кулаком... С той минуты мы стали друзьями.
И строгого Розенберга, которого так боялись Нина и Марина, облаивать не понадобилось. Взаимопонимание пришло накануне 7-го ноября. Ко мне подошел профсоюзный деятель и пригласил на демонстрацию: сбор - у главной проходной в 8 часов. Я начал мямлить, мол, не смогу, другие планы у меня... А он: - Имейте в виду - это может быть плохо истолковано. И ушёл. Розенберг слышал наш разговор и счёл необходимым предупредить молодого, необстрелянного: - Гера, вы с ним поосторожнее - это большая сволочь. И тут я, не подумавши, ляпнул: - Какая сволочь, красная или черная? Член партбюро помедлил самую малость и нашёлся: - Жёлтая...
На демонстрацию я всё-таки не пошёл. А вскоре мой рабочий стол оказался прямо перед столом непосредственного начальника (по его инициативе), и почти пять лет я был самым внимательным слушателем и даже собеседником человека «с раньшего времени». Понятно, технические проблемы не занимали все восемь часов рабочего времени.

Александр Николаевич Розенберг родился в 1918 году. Отец его, из обрусевших прибалтийских немцев, до революции имел чин генерала-от-медицины. При советской власти - профессор, известный учёный, его портрет ещё и в наше время висел в Военно-медицинском музее (что неподалёку от Витебского вокзала). Мать Александра Николаевича, урождённая Алексеева, состояла в родстве с театральным режиссером, известным под псевдонимом Станиславский. И в чертах Розенберга чувствовалась порода!
Громадная квартира в доме на улице Чайковского, между Литейным и Фонтанкой, которую занимал бывший генерал, после его смерти очень быстро превратилась в «нормальную» коммуналку. В описываемые 50-е у наследника оставалась одна большая комната, разгороженная на три клетушки. В этой, так сказать, квартире в квартире инженер Розенберг проживал с женой-доцентом кафедры романских языков в университете, эрдель-терьером и домработницей. Соседи по коммуналке в его рассказах не фигурировали.
Другое дело - соседи по дому в 30-е годы. Школьником Алик Розенберг дружил с двумя братьями Эйнгорнами из соседнего подъезда. После войны они оба играли в волейбол за команду ЛДО (Ленинградский дом офицеров), соперничавшую с ЦСКА и московским Динамо. А один из братьев даже входил в непобедимую тогда Сборную СССР. В гостеприимной квартире Эйнгорнов Алик бывал часто. Обычный расклад: в гостиной папа, бывший нэпман, принимает пожилых преферансистов; в спальне мама (урождённая баронесса) обучает искусству любви кого-нибудь из товарищей своих сыновей. А в «детской» будущие знаменитые волейболисты с друзьями-приятелями режутся в очко. Алик выигрывал редко, по-настоящему - один раз. Тогда братья расплатились собранием сочинений Райдера Хаггарда. Потому и запомнилось.
С 1936 по 1941 годы Алик Розенберг учился в Ленинградском Политехническом. Времена серьёзные. И он чуть было не испортил себе жизнь. Заполняя очередную анкету, в пункте: «служили ли ваши родители в белой армии?» написал: «да, покойный отец был генералом медицинской службы». Вызвали студента Розенберга куда надо и велели переписать анкету:
- Чего же вы на себя клепаете! Мы проверили, ваш отец был генералом царской армии, а не белой. Вы, что, разницы не понимаете?
А могли и не проверить. Комсомольские собрания проходили как судилища - активисты выводили на чистую воду «врагов народа», ну и тех, кто пытался скрыть свое непролетарское происхождение. (Детей дворян, купцов, священнослужителей в институт не принимали). У Алика общественный темперамент отсутствовал. Вступил он, правда, в общество «Долой рукопожатия», соблазнившись красивым значком с буквами «Д» и «Р». Но когда приятели расшифровали монограмму, как Дурак-Розенберг, значок выбросил.
В январе 41-го Александр Николаевич закончил институт и пришёл инженером на Кировский завод. А 22-го июня началась война. Немцы подошли совсем близко. Было время, когда линия фронта проходила в полукилометре от завода. Танк-памятник, установленный на том рубеже, давно находится посреди новых жилых кварталов.
Розенберга назначили командиром зенитной батареи, стоявшей на территории завода. Однако без присвоения воинского звания, и ни формы, ни спецпайка не дали. Только личное оружие - пистолет. Потерять его штатский Розенберг боялся больше, чем бомбёжек. Это сразу трибунал. Заводской штаб противовоздушной обороны размещался в бомбоубежище на площади перед заводоуправлением. У начальства в штабе: водка, жратва, бабы... Абсолютная власть над умирающими от голода людьми: по законам военного времени могли без суда и следствия...
А главное - у них был хлеб. Командира батареи в тот штаб за всю блокаду не вызывали ни разу. От Кировского завода до Чайковской побольше 12 километров. Зимой трамваи ходили не всегда. Пешком, по дорожкам, протоптанным в сугробах (снег не убирался) - это 4 часа. Но можно было переночевать на заводе. Блокада не прошла для Александра Николаевича бесследно. Инсульт в 46 лет.
О блокаде он вспоминать не любил. А может быть, это моя вина: не задавал наводящих вопросов. Надо ж было знать, о чем спрашивать. Вот о космополитах, о «деле врачей» я уже кое-что знал. Помню, тогда на кухне нашей коммунальной квартиры соседка точила ножи и говорила моей маме:
- Скоро вас резать будем...
В СКБ евреев было полно, в том числе два из четырех Главных Конструкторов. После сообщения по радио о разоблачении «убийц в белых халатах» подсуетился инженер Крючкин (физиономия Геббельса, но с гитлеровскими усиками, и орден Красной Звезды на пиджаке):
- Внизу в цехе митинг идет, а мы что ж?
Клара сбегала в цех и орденоносцу в лицо:
- Чего врёшь?
Обошлось без митинга.
А в самый разгар той кампании в СКБ приняли Залмана Хаймовича Фраткина, уволенного из «атомного» ОКБ нашего Кировского завода. 40-летнего инженера со стажем - на минимальный оклад 880 рублей. Увольняли его «за хулиганский поступок»; в формулировке самого Фраткина - «за оскорбление белой женщины». Хотите подробности?
Стоял он в ОКБешной столовой в очереди за молоденькой сотрудницей. К ней подошла подружка и непринуждённо встала впереди. Через минуту подходит ещё одна. Фраткин им сказал, что нехорошо, девушки, за вами стоят люди постарше. А он был уже с заметной лысиной и с окладистой седеющей бородой. Девушка ответила невежливо, даже грубо. И бородач взял невоспитанную девицу за локоток и отвёл в конец очереди...
На общем собрании ОКБ разбирали персональное дело Залмана Хаймовича Фраткина. Газеты писали об «убийцах в белых халатах», трудящиеся всей страны требуют покарать преступников, и сотрудники ОКБ (не дворники, не оленеводы с Чукотки, а инженеры и техники - жители Ленинграда), конечно, не могут остаться в стороне. Обличают, клеймят, предлагают меры. Налицо энтузиазм масс. Вопрос к «обвиняемому»:
- А где вы, Залман Хаймович, были во время войны? Явно, человек сам додумался. С точки зрения организаторов ненужный вопрос. Потому как Залман Хаймович войну прошел боевым офицером, и ордена имеет, и медали. Но все равно, с ним рядом коллектив ОКБ работать не мог.
Александр Николаевич в шутку называл Фраткина главным сионистом СКБ. Тот работал в другом здании, но когда бывал в нашем, непременно задерживался около Александра Николаевича, чтобы обменяться новостями культурной жизни. Интеллигенция - в театры ходят, в филармонию, книжки читают, журналы выписывают. У Розенберга жена, Нора Лазаревна, переводит с французского Жюль Верна и Сименона. (Неужто прав был лектор из Обкома, когда, в 80-х годах, на вопрос сильно заинтересованного слушателя отвечал: «Нет, Сахаров - не еврей, но женат на еврейке, и та на него плохо влияет»?). А у Фраткина дочка занимается испанской поэзией. Есть, о чем потолковать. Моё присутствие в качестве благодарной аудитории слегка их ещё подзадоривает. Сам я вылезаю редко. Куда мне! Хотя книжки читаю, и библиотечку собираю, по возможностям тысячерублёвого (после 1961-го, сторублёвого) инженера. И однажды сразил самого «главного сиониста». Александр Николаевич посетовал, что жена держит дома уйму совершенно ненужных книг:
- Ну, зачем ей 30 томов Максима Горького!?
- А у меня, - объявляет Залман Хаймович, - есть книжка с произведением Горького, которого нет в вашем 30-томном издании.
И тут я встреваю:
- У меня она тоже есть. - - Позвольте, вы же не знаете, что я имею ввиду!
А как раз накануне в «Старой книге» я за пятерку купил книгу «Легенды об Агасфере», издания 20-х годов. В ней переводы поэм Беранже, Ленау и Шубарта о том самом Агасфере занимали страниц 20, а первые 40 страниц - предисловие Горького, где он популярно, для рабочих и крестьян, излагает библейскую притчу о Вечном Жиде, и заодно рассказывает об истории евреев и об их положительной роли в развитии мировой культуры. Не иначе как этой книжкой хотел похвастаться «главный сионист». Я выстрелил наугад и попал! К величайшему удовольствию Александра Николаевича.
Впрочем, кое-что старшие товарищи узнавали и от меня. Когда у моих друзей появились первые магнитофонные записи песен Булата Окуджавы, я переписал целую бобину для своего начальника. И ещё помню, как он развеселился, услышав «молодежную» классификацию девиц: «борухи» отдаются по любви, «чувихи» - за стиль, «писюхи» - из любопытства, «посекухи» - за деньги. Смеясь, повторял:
- Пущу по салонам. А об уставе «Общества Матерей-Комсомолок», мною написанном, отозвался так: «У вас, Гера, лёгкость пера необыкновенная, и к добру это не приведет».
Потом, когда Александр Николаевич работал над книгой о «Конструировании и расчетах на прочность судовых турбин», он давал мне на прочтение рукописные листы и чаще всего принимал мои замечания и поправки, особенно касавшиеся литературного стиля. И «жаловался» своей жене-писательнице, что я чересчур к нему придираюсь.
А история с ОМК (Обществом Матерей-Комсомолок), действительно, могла кончиться большими неприятностями. Незадолго до того выбрали меня комсоргом «этажа» - больше некого было. Толя Абрикосов - отец семейства, Нина и Марина – мамаши. Не повезло им: годом раньше комсомольский возраст увеличили с 26 до 28 лет. И ещё на нашем этаже работали 3 девушки, молоденькие, после техникума. А от комсомольцев, кроме сидения на собраниях, требовалось принимать участие в спортивных соревнованиях, в сборе металлолома, в сети политпросвещения и т.д. Все это называлось общественной жизнью. Я один за всех бегал, прыгал, играл в баскетбол, поднимал штангу. Попросили - написал заметку в стенгазету. Собраний, правда, не проводил. А тут из комсомольского бюро потребовали от низовых ячеек, чтобы дали предложения по оживлению комсомольской работы. Моим комсомолкам все это - до лампочки. И я решил порезвиться: написал от имени Нины и Марины предложение - создать «Общество Матерей-Комсомолок» - ОМК! Мол, спорт, металлолом, конечно, нужны, но воспитание детей - тоже очень важное дело, и его нельзя пускать на самотёк, а надо поставить под контроль комсомольской организации. Чтобы наши дети буквально с молоком матери всасывали идеи, с которыми мы боремся и живём. Членами ОМК могут быть комсомолки-матери и те, кто хочет или надеется стать матерью. И далее - конкретные формы работы: обмен опытом, коллективное разучивание комсомольских колыбельных и тому подобное... А чтобы Нина и Марина сразу не отказались от авторства, уговорил их написать, что они хотели бы в обеденный перерыв слушать лекции о современной живописи. Само собой, в комсомольское бюро отдал только свой опус.
Там на заседании прочитали и растерялись - очень уж неожиданное предложение. Как реагировать? Решение отложили - обдумать надо (и с партией согласовать). Кто-то из комсбюро к моим матерям-комсомолкам подходил, инте- ресовался деталями. Нина огрызнулась: - Мы же написали, чего вам ещё надо!
Великий был соблазн посмотреть, заглохнет местная инициатива или получит всесоюзный резонанс? Но тут я внял предостережению Александра Николаевича и признался комсомольскому секретарю, что ОМК на самом деле предложил я, а не мои комсомолки. Секретарь жутко разозлился: «Это тебе даром не пройдёт!». А, собственно, что такого? Ну, подал предложение не от своего имени. Нехорошо, конечно. Зато мысли-то правильные! С молоком матери! Не поспоришь.
Мелкие неприятности всё-таки последовали. В соревновании комсогрупп по сумме набранных баллов (учитывались разнообразные проявления активности) мы заняли последнее место в СКБ. И сей факт стал предметом обсуждения на открытом партийном собрании «этажа». Это был тот ещё цирк!
Партгруппорг Михаил Тимофеевич доложил: наши комсомольцы на последнем месте! В общественной жизни участия не принимают, над собой не растут, политикой не интересуются... Но народ его не поддержал. Коля Петров (35 лет, прозвище - отец русской демократии):
- Как это у нас можно жить без политики? Вот, смотрите, спичечный коробок, и на нем - отпор империалистам! А Жора Шницер вообще перешёл в наступление:
-Ты, Михаил Тимофеевич, в обед козла забиваешь, а комсомолки наши общественно-литературные журналы читают («Новый мир», «Иностранку»).
Начальник отдела Тер-Акопянц (как и предыдущие ораторы, беспартийный):
- У меня претензий к молодёжи нет, работают хорошо.
Главный конструктор Берг (член КПСС):
- Но как получилось, что комсогруппа на последнем месте? Давайте выслушаем комсорга.
Ну я на полном серьёзе объяснил:
- Места определялись по баллам, которые начислялись, например, за посещение собраний, за килограммы металлолома, за спорт. А достижения в работе, а воспитание детей никак не учитывались. В принципе, возможно придумать такую систему оценок, что наша комсогруппа займёт первое место.
Берг:
- Теперь мне все понятно. Я, как и Георгий Семенович, считаю, что молодёжь у нас прекрасная. А Михаил Тимофеевич подошел к делу формально. Как Берг сказал, так прямо и записали в протоколе собрания.
Вульф Эльевич Берг - личность неординарная. Было ему около 60-ти, на вид - гораздо больше. Нынешние американцы так выглядят в 90. Худющий, брюки свободно висят на подтяжках, не касаясь фигуры. Рост выше среднего, походка лёгкая. Седая редеющая шевелюра, правильные черты лица, щёки впалые, преждевременные морщины. Шустрый газетный корреспондент, присланный на стендовые испытания новой турбины, написал о Берге дурацкую и потому всем запомнившуюся фразу: «...Главный Конструктор с лицом скорее учёного, чем инженера...». У самого Берга был совершенно замечательный русский язык, ясный, точный, афористичный. Вот примеры: «Лучшая деталь в турбине - та, которой нет», т.е. уж она-то не сломается никогда, и не надо усложнять конструкцию. Или в ответ на неверные и путанные объяснения: «Вы думаете, что, если я дурак, так ничего не понимаю?»
А в цеху Вульф Эльевич мог взять в руки кувалду и показать слесарю, как надо расклинивать лопатки на диске. Что не удивительно - на Путиловском заводе, именно на сборке турбин, работал ещё его отец. Манеры у Берга были вполне аристократические. В разговоре с подчинёнными голос не повышал никогда, а с начальством и не требовалось. Авторитет имел безграничный.
Еще пара штрихов к портрету Вульфа Эльевича. К ведущему инженеру Койфману все обращались - Александр Григорьевич, а Берг - Ушер Гершевич. И Колю Оксмана только Берг величал - Кива Саулович.
К 25-летию бывшей сталинской Конституции заводская многотиражка напечатала статью с перечислением всех национальностей, дружно работающих на нашем славном, четырежды орденоносном: десятки тысяч русских, тысячи украинцев, сотни белорусов и так далее, кончая двумя эвенками и одним французом! И только евреев не оказалось в том перечне. Берг позвонил главному редактору газетёнки и потребовал объяснений..., потом - в партком завода... Перед ним извинялись, даже оправдывались: случайно, недосмотр. По телефону, не через газету.
Берг и Тер-Акопянц, можно сказать, дружили: вместе ходили в столовую и сидели в одной «клетке». Так мы называли выгородку в углу зала. «Клетка» - застеклённая, стенки не до потолка. Берга - не слышно, а голос Тера временами разносился на весь зал, в котором работало больше сотни конструкторов и расчётчиков. Каждый день он разговаривал по телефону с мамой.
- Мама, ты меня слышишь? - кричал Тер. И снова повторял, какое лекарство должна принять мама.
Заботливому сыну было около 50-ти. Хорошего роста, плотного телосложения, по всему облику и по темпераменту, без вариантов, «лицо кавказской национальности». При этом речь - абсолютно правильная, не хуже, чем у Берга, но без чрезмерной интеллигентности. Мог невзначай и обидеть человека. Как-то я слышал из «клетки»:
- Яков Ильич, так писать нельзя. Это неграмотно. У вас дома в шкафу вся мировая литература... (Я. И. гордился собранием подписных изданий).
Сам Тер обид не терпел. К примеру, когда он был еще 45-летним холостяком и не любил задерживаться на работе, Старостенко на планёрке пытался уговорить его на сверхурочную, аккордную работу:
- Георгий Семенович, вам что, помешают лишних 100 рублей вашим блядям на шоколад?!
Тер отчеканил:
- Александр Хрисанфович, моим знакомым дамам на шоколад я и так зарабатываю. Старостенко тут же извинился, но Тер своей позиции не переменил.
В 48 лет Георгий Семенович женился и родил сына.
В секторе прочности работало 5 человек. Мы выполняли стандартные расчеты по известным методикам. А нестандартные задачи должны были решать два специалиста по «динамике и прочности машин» (так у них обозначено в дипломах). Старший, Коля Рыжков, выпускник Киевского Политехнического, работал уже 5 лет, и у него на подхвате был комсомолец Толя Абрикосов. Чем-то они занимались, трудовую дисциплину не нарушали... Но, видимо, Берга их работа не удовлетворяла. И в отделе появился Владимир Кириллович Дондошанский. Он тоже выучился на физмехе, как и Толя, но пораньше лет на 6, и в 1951 году на работу смог устроиться только преподавателем в самый захудалый техникум. Диссертацию там написал, но с защитой, разумеется, возникли проблемы.
И в СКБ взять его оказалось не просто, потому как при своём великокняжеском имени-отчестве и неясного происхождения фамилии (вариант: Дон Д*Ашанский - не проходил) он имел хороший еврейский нос и соответствующую запись в паспорте. А было так. Старостенко предварительно договорился с Отделом Кадров. Но у кадровика при виде Владимира Кирилловича сработал безусловный рефлекс:
- Вакансия занята.
Дон сразу позвонил Бергу, тот - Старостенке. Далее последовал телефонный разговор между начальником СКБ, работающего на оборону страны, и начальником Отдела Кадров, стоящего на охране государственного строя от невидимого врага.
Старостенко: - Василий Петрович?... Моё почтение! Как здоровье?.. (минуту-две слушает ответ)... А перцовый лейкопластырь не пробовал?... Анекдот хочешь?... «Рабинович заполняет анкету. - Был в оккупации? - Нет. -Привлекался к суду? - Нет. -Имеете ли родственников за границей? - Нет. -Национальность? – Да». (Из трубки доносится жизнерадостный смех). - Так вот, мне как раз надо взять одного, который - да... Нужен... Других нет... Ну, спасибо... А он уже у тебя... Дондошанский... Почему не сегодня?... Понимаю... Значит, через неделю?... Ещё раз спасибо!
Старостенко вешает трубку и, при случайном свидетеле конфиденциальной беседы, Розенберге, выражает своё нецензурное мнение, подразумевается, лично о Василии Петровиче.
Дон (заглаза его иначе не называли) много полезного сделал в СКБ. Неразрешимых задач для него не существовало. В физике, механике и прочих сопредельных науках Дон ориентировался, как хорошая хозяйка на своей кухне. И, само собой, математическим аппаратом он владел свободно.
Рыжков, как специалист, рядом с ним не смотрелся. И, естественно, стал больше времени уделять общественной деятельности. Как раз и в партию вступил. В такой ситуации его природный, жовто-блакитный антисемитизм полу- чил мощную карьерную подпитку. А у Толи Абрикосова, напротив, появился шанс избавиться от этого нехорошего вируса. Он стал работать под началом Дона, и после тоскливого безделья с тихарем Николаем Степановичем прямо-таки расцвел. Владимир Кириллович был человеком жизнерадостным и открытым, с удовольствием делился всем, что знал, и самые сложные вопросы умел объяснить так, что они уже и не казались сложными. Работать с Доном всегда было интересно. Марина и Нина, откровенно завидуя Толе, говорили, что он в Дона просто влюблён. И были недалеки от истины.
Рыжков свои чувства не обнаруживал. Один раз, правда, его нутро проявилось. Когда в отделе обсуждали, отменять - не отменять коллективную лыжную вылазку (на воскресенье предсказывалось резкое похолодание), Николай Степанович, с обычной своей щучьей улыбочкой на плоской физиономии, высказал опасение, как бы Владимир Кириллович не обморозил свой нос. А Дон очень непринуждённо объяснил коллеге, что тот заблуждается и больше должен опасаться за себя, потому как охлаждение носа происходит за счет теплоотдачи с поверхности, а обогрев - изнутри через кровеносные сосуды, которые распределены по всему объёму. И поскольку площадь пропорциональна квадрату линейного размера, а объём - кубу, то маленький нос замёрзнет быстрее большого. Ну, чем не Сирано де Бержерак от физики!
Дон вообще норовил подвести теорию подо все явления и факты (по выражению Розенберга: подвесить муде к бороде). Мне он пытался доказать (и оправдать) историческую неизбежность ассимиляции евреев в России. Тут явно сказывалось влияние русской жены. Оно и понятно: Вера Васильевна - красивая, статная, умница, да еще и преподаватель литературы. Но, находясь вне её досягаемости, Дон признал-таки вероятность иного исхода. (Это - 1960 год).
Другой раз он безапелляционно высказался по поводу исхода матча Ботвинник - Таль. Что-то насчёт возможного эффекта неожиданности. Слово за слово, и для решения спора мы решили сыграть свой матч: 10 партий - пятиминуток. Не имея опыта в блицах, я проиграл 4,5 : 5,5! И должен был на специально созванном собрании отдела забраться на стол и трижды во всеуслышание объявить: «Я - шахматная тля!». Потом без дополнительных условий я выигрывал постоянно со счетом 8:2, 7:3. Так же и Ботвинник разгромил Таля в матче-реванше. Выходит, в изначальном споре Дон был прав. Хотя играл в силу максимум 2-го разряда.
Без высшего образования в расчетном отделе были техники Нонночка Петренко и Валечка Левицкая. Совсем юные, до 20 лет. К ним и относились соответственно: учили, «воспитывали».
Когда у Нонны умерла мама, других родных - близких у неё не осталось. И вокруг могилы на кладбище стояло десятка полтора сослуживцев. Была зима, мороз, пронизывающий ветер. Поп, как и все мы, дрожал от холода и перед молитвой произнёс совсем неритуальные слова: «Сплотимся, товарищи - теплее будет». А потом очень быстро, но все же слегка нараспев прочёл положенное. Из всего отпевания запомнились слова: «... и пришедших к нему иудеев...». То ли священнослужитель таким образом отметил национальный состав пришедших проводить рабу Божию, то ли слова те входят в православный канон...
Валя Левицкая вышла замуж за своего одноклассника Гришу Бляхера. И он стал Левицким. Валя объясняла: «Мы подумали, будет у нас дочка, так задразнят её с фамилией Бляхер». Предосторожность оказалась излишней - у Вали два сына. Старший, имея уже высшее образование и жену, репатриировался в Израиль. Валя приезжала к нему в гости. Тогда в Тель-Авиве собралась за непустым столом тёплая компания, из них девять бывших «кировцев» из СКБ. Вспоминали, погрустили и, конечно, заспорили на очень злободневную, для Израиля 1995 года, тему. Кто-то из общих знакомых во время оно для продвижения по службе вступил в партию... Один из споривших осуждал безо-говорочно - карьерист, другой - так ведь для пользы дела, третий - он ещё во время войны вступил, офицеры все должны были быть коммунистами.
- Не все, - вмешался Арон Борисович Рубинов. - Я, например, закончил войну беспартийным командиром дивизиона в чине майора.
- Как? Не может быть!
Было. В 44-ом вызвали майора Рубинова к замполиту (или парторгу?) дивизии:
- Почему до сих пор не в партии? Боевой офицер, орденоносец! Пишите заявление...
- Не могу, товарищ подполковник, я верующий.
И отвязались. А в дивизионе случалось: - Где командир?
- Молится... И по мелочам не беспокоили. С уважением относились. И, не исключено, с надеждой, что еврейский Бог молитвы командира без внимания не оставляет. Потому и воевали успешно. До самой Победы.
И вспомнили 20-летнюю годовщину Победы. Тогда впервые после долгого перерыва (и кажется, последний раз) люди встретили общегосударственный праздник как свой личный. В 1965-ом многие надеялись на продолжение «оттепели», и фронтовикам было только за 40! В праздничный день все они пришли на работу при полном параде: бывший пехотинец Оксман с медалью «За оборону Сталинграда», там он потерял ногу; Теодор Савицкий, едва не сгоревший в танке; бывший летчик Милованов с орденом Ленина и другими, пониже... А тихий Ушер Гершевич Койфман явился в черном с золотом мундире капитана 1-го ранга с двумя рядами орденов и медалей!
Я этого всего не видел (ушёл с завода в 1962-ом). И о событиях, происходивших в СКБ, знаю, что называется, понаслышке. Но из первых уст. Дружеские связи сохранились, аж до сих пор.
Берг много болел, и зашла речь о преемнике. Самым подходящим, казалось, был Михаил Яковлевич Леках, начальник отдела автоматического регулирования, с почти 20-летним стажем работы, и все на Кировском заводе. Человек творческий, десятки изобретений имел на своём счету. А наверху решили по-большевистски. Берга попросили остаться консультантом, а Главным Конструктором назначили Рыжкова. Главным-то он стал, а конструктором - как был, так и остался - никаким. Что же касается его административных талантов и личных качеств, мнения разделились: одни говорили - редкое говно, другие - обыкновенная жопа.
Вот один только эпизод. Берг умер. Похоронили его с подобающими почестями. Через какое-то время зав. лабораторией Виктор Дмитриевич Пшеничный звонит по телефону Главному Конструктору, с которым уже лет 25 на «ты»:
-Николай Степанович, надо бы на могилу Вульфа Эльевича решётку сварить. Я тут подготовил служебную записку в цех. Можно сейчас принести тебе на подпись?
- Почему я должен этим заниматься?
- Ну, хотя бы потому, что сидишь на его месте... - Я на своем месте сижу! - прорычал Рыжков. И бросил трубку.
Наверно, все-таки - «жопа». А если еще и «обыкновенная» - значит, на дворе уже эпоха «застоя», одной из причин которой была целенаправленная кадровая политика. А одним из последствий - Чернобыль.
Более или менее связное повествование о Кировском заводе на этом кончается. Но, пожалуй, стоит записать разные отрывочные воспоминания о том времени...
 

 

 

 
К разделу добавить отзыв
Сайт создан литературной сетью Общелит: стихи, а так же аудиокниги поэзии в mp3 в поэтическом театре Стихофон.ру
Все права принадлежат автору, при цитировании материалов сайта активная ссылка на источник обязательна